...Фильм начинается эпически – со сцены на улице, кажется, Горького на фоне витрины гастронома, уставленной банками с чёрной икрой. Это 50-е года. В 70-х мне много раз доводилось слышать, что в 50-х чёрная икра спокойно продавалась в гастрономах. И вот оно – «реальное подтверждение». Правда, увы, точно также, как пресловутый штурм Зимнего оказался кинопостановкой Эйзенштейна, точно также и витрина гастронома с банками чёрной икрой мне довелось увидеть только в кино. И, что интересно – я нигде ни разу не видел ни одной реальной фотографии витрины советского гастронома, уставленной банками чёрной икры (а фотографий советских гастрономов я видел изрядно). И вообще, этот кадр, мне кажется, больше предназначен для американского зрителя. Ну ладно, будем считать, что в 50-х в самом деле в гастрономах спокойно продавалась чёрная икра.
Пару слов о чёрной икре. В советской продовольственной классификации все продукты имели разную ценность, которая напрямую не была связана с её рыночной ценностью. Например, говяжий язык относился к т.н. субпродуктам и стоил соответственно. Однако все его воспринимали, как деликатес. И стоит ли говорить, что купить язык в магазине было без блата невозможно (характерна сцена в фильме «Ребро Адама», где мама широчайше раскрыла глаза, когда её дочка после практики в гастрономе принесла домой язык). Икра на Руси традиционно относилась к субпродуктам. Ну в самом деле – никто ведь не считает, что икра у селёдки имеет какую-то особую ценность по сравнению, скажем, с молокой. В любом трактире на закуску к водке продавалась паюсная икра (паюсная икра – это специально выделенная икра с консистенцией вроде пластилина – так она лучше хранится). Такое отношение к икре сохранилось вплоть до 60-х годов, когда вдруг обнаружилось, что на Западе чёрную икру считают элитным продуктом и готовы покупать за валюту. Вот тогда и началась советская обширная торговля чёрной икрой на экспорт, что неминуемо отразилось на внутреннем рынке – икра стала острым дефицитом. Но в 50-х никто особо не думал о том, что чёрная икра – это что-то сверхъестественное. Есть, например, рыбий жир, а есть икра – ничего особенного.
Ещё одна забавная деталь – по улице идёт обнимающаяся парочка, которую останавливает группа дружинников и одёргивает: «Прекратите обниматься в общественном месте». Приходиться верить Меньшову, что такие в СССР были в 50-х годах порядки – на улице обниматься было запрещено. Ради справедливости замечу, что США в 50-х тоже была довольной пуританской страной, но не до такой же степени.
Но героиня – Катя Тихомирова, не замечает икру и дружинников, ибо у неё горе – она не поступила в институт и, значит, должна будет ещё год работать на опостылевшей трикотажной фабрике наладчиком. По ходу фильма наладчиком Катя становится от безвыходной ситуации – все мужики-наладчики уволились, а станки ломаются, но план-то делать надо. Вот и научилась сама. Сразу возникает несколько вопросов. Вопрос первый: почему уволились мужики? В фильме Катя даёт ответ на этот вопрос (сцена с интервью для телевидения): мало платят, то есть низкие зарплаты. И Катя предлагает пересмотреть нормы – наивная чукотская девочка. Никто конечно нормы пересматривать не будет.
Кстати, в Совдепе очень гордились тем, что всюду возле каждого завода висели объявления: «Требуются наладчики, фрезеровщики, рабочие» и т.д. и т.п. Очень советский агитпроп на это давил: мол, смотрите, на проклятом капиталистическом Западе безработица, а в Стране Советов не то что нет безработицы, а наоборот, нехватка кадров. Ха. Конечно. И никто конечно не задумывался, что если предприятию до зарезу нужны рабочие, а они на предприятие не идут, то видимо предприятие предлагает не очень высокую зарплату за очень тяжёлый труд. Советские рабочие хотя гимназиев на кончали (а заканчивали ПТУ), но дураками не были и на плохо оплачиваемую работу идти отказывались. Отсюда и повсеместные объявления: «Требуются». В Москве вопрос с дефицитом рабочих кадров решали соответственно (об этом мы ещё поговорим) .
Однако женщины-то работают, стало быть их устраивает и та низкая зарплата, которую платят на заводе. Из чего следует железобетонный вывод: на советской фабрике женщина получала ниже, чем мужчина, что ставит под сомнение утверждение, что в СССР женщины и мужчины были полностью равноправными.
Вопрос второй – более интересный: а почему Катя не пошлёт к чертям собачьим эту фабрику и не устроится работать на что-нибудь более соответствующее её запросам? Чтобы ответить на это вопрос, надо прочесть краткую лекцию о месте и роли Москвы и москвичей в СССР. Без этой лекции, собственно, сложно понять дальнейшие коллизии фильма.
Москва в СССР всегда была на особом положении. Помимо всего прочего, Москва снабжалась продуктами и товарами лучше, чем подавляющее большинство городов СССР (про сёла я молчу). Кроме того, в Москве были сосредоточены почти все лучшие культурные, учебные и научные объекты страны. Таким образом, каждый москвич автоматически, просто в силу факта своего рождения, ставился как бы в привилегированное положение по отношению ко всем остальным жителям страны – ну может только кроме ленинградцев и жителей столиц союзных республик. Ничего удивительного, что все остальные граждане СССР – не москвичи – испытывали к москвичам нечто вроде раздражения. В самом деле – когда и так всего мало, то как-то неприятно ощущать, что кто-то пользуется лучшими кусками общего котла не в силу своих каких-то личных качеств, а просто потому, что случайно родился в «блатном» городе.
Сам собой напрашивается вопрос: если кто-то не хочет жить, скажем, в Кинешме, то почему бы ему не переехать жить в Москву? Логично? Не логично. В СССР существовала такая штука, как прописка. То есть любой человек был намертво приписан к какому-то одному месту проживания и не мог жить в другом городе без изменения прописки. В любом другом городе человек не мог устроиться на работу, если у него не было прописки. В принципе, это не очень обременительно, если речь шла о желающем выехать из Кинешмы, скажем, в Гусь Хрустальный. Никаких проблем. На старом месте выписался, на новом – вписался (кстати, современный молодёжный термин «вписаться» похоже происходит как раз из той практики). Но вот с Москвой всё обстояло несколько иначе. Власти тоже были не дураками и прекрасно понимали, что если разрешить любому желающему переезжать на постоянное жительство в Москву, то весь СССР переселится в столицу первого в мире государства рабочих и крестьян. И вовсе не потому, чтобы быть поближе к мавзолею с прахом светоча человечества.
Таким образом в Москве существовал запрет на прописку иногородних. За этим следили очень строго. Существовало две легальных возможности получить московскую прописку. Первая – это брак. И в эпоху СССР не редки были случаи бракосочетаний сугубо ради того, чтобы получить прописку (понятно, что за это ищущий прописку – преимущественно это были гости с юга – готов был платить одинокой вдовушке). Но брак – это хлопотно и не у каждого есть деньги на такого рода операцию. Поэтому большая часть желающих из окрестных городов пользовались другой возможностью.
Тогда, как и сейчас, москвичи не очень хотели работать на грязных и тяжёлых производствах: москвичи не рвались на заводы, фабрики и не очень стремились становиться дворниками. Да и зарплаты на заводах, как мы уже выяснили, часто были ниже того, чего хотели московские рабочие. Однако, как ни крути, московским заводам и фабрикам (которых в столице было очень много, а некоторые просто гиганты: ЗИЛ, АЗЛК и т.д.) надо делать план. А план, понятное дело, без рабочих не сделаешь. И вот в 50-х годах появилась такая штука, которая получила название «лимит на прописку». Суть очень проста. Какой-либо завод или фабрика получал разрешение поселить в новых домах (которые, как правило, сам и строил) какое-то количество иногородних рабочих. При заселении эти иногородние получали московскую прописку. До той поры они жили в заводском (фабричном) общежитии и ждали своей очереди – лет 5, а то и больше – получить заветную московскую прописку.
И вот с этого момента началось. Толпы советских юношей, а ещё больше советских девушек стали приезжать в Москву из других городов и устраиваться на заводы и фабрики, которые имели лимиты на прописку. Таких юношей и девушек москвичи очень быстро окрестили – лимитчиками (от: лимита на прописку) или лимитой. В устах москвичей термин «лимита» приобрёл свехунизительный оттенок. Человек, которого называли лимитой, сразу как-то скукоживался. При этом на улице конечно было незаметно – кто москвич, а кто лимитчик, поэтому очень скоро «лимитой» стали друг друга на московских улицах просто обзывать во время уличных ссор (например, в очередях). Но, замечу, как коренной москвич, чаще всего бранное слово «лимита» использовали сами бывшие лимитчики. То есть человек приезжал в Москву, несколько лет терпел унижения на улице и на заводе, потому получал заветную прописку – и тут уж он отыгрывался по полной.
Кстати, а какие такие унижения рабочий-лимитчик терпел на родном заводе? Да такие, что он был почти бесправен – ему до зарезу была нужна прописка и поэтому он был готов терпеть от начальства всё что угодно, лишь бы только его не уволили и в конце-концов дали прописку. Начальство это знало и с лимитчиками не церемонилось. Но практика была порочной, поскольку человек, чаще всего работал на заводе лишь до момента получения квартиры и прописки, а потому увольнялся и забывал завод, как страшный сон, то на его место снова надо было кого-то брать и снова – по лимиту.
Понятно, что за все эти дела: и за дефицит, а ещё больше за «лимиту» и «понаехали в Москву, словно она резиновая», остальные граждане СССР дружно не любили москвичей.
http://germanych.livejournal.com/90944.html